В 1833 году читающая Россия вцепилась в роман преп. Чарльза Мэтьюрина «Мельмот-скиталец». Достопочтенный выходец из Ирландии сочинил под прикрытием Лоренса Стерна и Анны Радклиф - чистого сентиментализма и чистой «готики» - роман воспитания и романтического злодейства. Собственно говоря, «Мельмот» написан в жанре «фэнтези», как романы доморощенной Марии Семеновой. Пушкин назвал эту громоздкую поклажу литературного дилижанса «гениальным произведением». Ну, гениальное, так гениальное.
К 1834-му популярность Чарльза Роберта Мэтьюрина достигла апогея «от финских хладных скал до пламенной Тавриды». Грех было упускать такое обстоятельство! И вот в вышеозначенном году появляется книжное изделие, обреченное быть распроданным благодаря тому, что на титуле значится имя автора головокружительного и гениального «Мельмота-скитальца». Книга называется «Исповедь англичанина, употреблявшего опиум». Ничего подобного преподобный Мэтьюрин не сочинял.
Неведомый переводчик с ведома издателя воспользовался приемом литературной мистификации и скрыл ничего не говорящее имя подлинного автора «Исповеди» Томаса Де Квинси. Понять затею можно: Мэтьюрин в рекламе не нуждался, а «раскрутка» Де Квинси съела бы драгоценное время славы «Мельмота». Да и чем рисковал издатель? А имя переводчика ставить было вообще не принято. Вопрос в другом. Когда «Ad marginem» переиздает «Исповедь англичанина...» сегодня, подкрепляя интерес к теме наркотиков именами Кастанеды и Джона Лилли и объявляя Де Квинси основоположником и родоначальником, расчет делается отнюдь не на наркоманов, могущих приобрести издание по знаковому принципу, коль скоро в заглавие вынесен герой их времени - опиум. Расчет состоит в тотальном пересмотре шкалы литературных ценностей, когда вторая свежесть переводится в высшую категорию, а книжный гумус, удобрение для гениев, становится плодотворным слоем культуры. Но кого в Православной России могли вдохновить опиумные глюки маргинального британца? В современном издании ни слова не написано о том, нашли ли в русском читателе сочувствие приключения англичанина, расширяющего сознание с помощью аптечного пузырька и пипетки. Однако благодаря тому, что в «АМ» напечатан безнадежно устаревший перевод образца 34-го, можно понять, что по крайней мере один человек в империи, кроме самого толмача, книгу прочел. Звали его Николай Гоголь-Яновский.

Сборник Гоголя «Арабески» вышел в свет в 1835-м. Это было нечто, до Гоголя невозможное в русской словесности. Сборник состоял из совершенно разнородных по жанрам «клочков» (первоначально «клочками» автор хотел назвать «Записки сумасшедшего»): статей, эссе, заметок. Впоследствии Гоголь перетасовал сборник и ряд его фрагментов включил в «Петербургские повести» Но разве «Записки» и «Невский проспект» – повести в традиционном смысле? Сенковский, большой специалист по квазиориенталистским поделкам, ревниво выкрикнул: «Быть может, это арабески, но это не литература». Само название не подлежит каноническому толкованию. Что за «Арабески»? Поза классического танца с оттянутой назад ногой танцора, когда рисунок меняется поворотом головы, перемещением центра тяжести гибкого тела? Или восточный насыщенный орнамент, загадочный, «наркотический»? Или музыкальная форма с извилистой, «узорчатой» фактурой? Те же злоключения безумного Поприщина Гоголь думал назвать «Записками сумасшедшего музыканта».
Гоголь сдался на милость «направления», когда Белинский внушил ему мысль о его «страшной верности действительности» и зачислил гениального фантасмагориста в приготовительный класс «натуральной школы». «Невский проспект» был завершен к октябрю 1834-го. Гоголь дал его на отзыв Пушкину. Тот благословил, дважды помянув Всевышнего: «Авось Бог вынесет! С Богом!» Считается, что Пушкин отчурывался от цензуры. Хочется думать, что беспокоился о судьбе собрата, понимая всю необычность гоголевского замысла. Успел ли Гоголь прочитать «Исповедь англичанина, употреблявшего опиум» до того, как закончил «Невский проспект»? Похоже, что успел и преуспел. Кроме стилистических и жанровых новаций «Арабесок», несомненен и тематический приоритет Гоголя: в «Невском проспекте» впервые в русской литературе описано действие на русского героя такого сильного галлюциногена, как чистый опиум. Гоголь открыл тему наркотиков ключом трагедии, а не отмычкой водевиля (фарс о том, какие куролесы выделывают, хватанув опийной настойки сверх того, что доктор прописал, с триумфом шел в эти годы на парижской сцене).
Художник Пискарев повстречал на заглавном проспекте града Петрова «мимолетное видение». Действие повести (будем называть это в авторской интерпретации) переводится в ирреальный план сразу после встречи, так что уже нельзя рационально определить, спит ли Пискарев, бодрствует или грезит наяву еще до того, как принял волшебные капли. Он преследует незнакомку и попадает с ней в «вертеп разврата» - публичный дом, где девушка, поразившая воображение невротического художника в романтическом плаще, собственно говоря, служит. Затем потрясенный Пискарев теряет прелестницу и начинает более или менее «натурально» видеть ее во снах. Разрушаемый тоской и обычной гоголевской мономанией, он наконец теряет и сон, последнее прибежище своих полубезумных грез. Далее происходит следующее: «Он слышал, что есть средство восстановить сон, для этого нужно принять только опиум. Он вспомнил одного персиянина, содержавшего магазин шалей. Он решился отправиться к нему, предполагая, что у него, без сомнения, есть этот опиум. Персиянин принял его сидя на диване и поджав под себя ноги. «На что тебе опиум?» - спросил он его. Пискарев рассказал ему про свою бессонницу. Персиянин на минуту вышел и возвратился с баночкою, наполненною темною жидкостью, бережно отлил ее в другую баночку и дал Пискареву с наставлением употреблять не больше как по семи капель в воде. В наркотическом сне Пискарев, которому по слабости нервной организации семи капель хватило с лихвой, наслаждается видениями возлюбленной, которая въяве жестоко над ним смеется. Разность потенциалов мечты и действительности убивает художника – Пискарев перерезает себе горло.
В России, как и в Европе, среди обывателей опиаты были хорошо известны своими снотворными и болеутоляющими свойствами. Однако вопрос персиянина «На что тебе опиум?» предполагает знание об иных свойствах вытяжки из недозрелых маковых головок. Почему Пискарев пошел не в аптеку, где продавался опийный препарат лауданум, а обратился за контрабандным товаром к торговцу из Ирана? Откуда художник знал о таком источнике наслаждений? Одно из двух: либо Гоголь боялся цензуры не только из-за сцены экзекуции офицера Пирогова в повести, но и из-за персидского опиума, которым петербургская богема пользовалась не хуже, чем парижская, либо автор «Невского проспекта» ознакомился с книгой псевдо-Мэтьюрина, более того, хорошо знал ее переводчика и беседовал с ним на тему измененных состояний сознания. Нигде и никогда Гоголь не обмолвился об «Исповеди англичанина». Скрывал источник информации? Достоевский ведь тоже не кричал из открытого окна, в какой газете прочел про студента, зарубившего старушку. Перевод Де Квинси под прикрытием Мэтьюрина явно отдает школой «Библиотеки для чтения»: «...узнаю коней ретивых». Вероятно, англичанина перетолмачил кто-то из «почтовых лошадей просвещения», услаждавших жителей Олонецкого края «готическими» скелетами и вурдалаками. Знакомства Гоголя в литературном мире, надо полагать, были значительно обширнее представленных Вересаевым и другими биографами. Здесь вполне может сказываться маниакальная скрытность Гоголя как таковая: будь его воля, он затушевал бы две трети своего круга общения. Не признался же он во встрече с Лермонтовым! И только благодаря массе свидетелей, бывших тогда на обеде у Шевырева, не ушел от потомков сей исторический факт.
А может, здесь проявилось и свойственное иногда Гоголю благородство. Дело в том, что издание «Исповеди англичанина» представляет собой двойной подлог. Переводчик не только поставил на титул чужое имя, но и приписал главы, которых в оригинале вообще не было! Де Квинси писал «готические» новеллы, о чем переводчик, вполне возможно, знал. Но в «исповеди опиофага» ничего подобного не существовало. Поддал ли имярек «готики» для пущего читательского интересу или не удержал пера и пошел на поводу у собственного разгулявшегося воображения? Вычислить переводчика и определить, мог ли с ним Гоголь водить знакомство, несложно: среди повальной галломании знатоков английского языка было не так уж много. Сложнее, если Де Квинси переводили уже с французского перевода Но это дело историков литературы. Мы же сделаем предположение, что Гоголь умолчал о двойном подлоге из цеховой солидарности, да и факт был не из ряда вон выходящим, на книжном рынке еще не такое бывает. Тем не менее аналогии «Невского проспекта» и поддельных глав Де Квинси поражают. В издании «Ad marginem» они вынесены, так сказать, за ограду, напечатаны помимо основного текста. В этих сочиненных за Де Квинси и приписанных Мэтьюрину фрагментах героя приводит на бал некий офицер. Там опиофаг встречает бывшую пассию, ставшую содержанкой мрачно-таинственного маркиза К (который в следующий момент меняет титул на лорда, что и наводит мысль не только на двойной подлог, но и двойной перевод). Это очень и очень перекликается с «Невским проспектом», где Пискарева толкает к роковому знакомству пародийный поручик Пирогов, дело продолжается опиумом и кончается перерезанным горлом. Новеллистическая часть «Арабесок» буквально пронизана ассоциациями с «Исповедью», причем именно с подложными главами. Гоголь как будто специально перемигивается с не известным нам литератором.
Удвоение пространства и образа - прием, чрезвычайно характерный для Гоголя. Его страницы словно уставлены кривыми зеркалами, где Иван Иванович видит себя в отражении Иваном Никифоровичем, а Агафья Тихоновна лепит собирательный портрет идеального жениха. Присочиненный герой галлюцинирует и без опиума, в короткий период воздержания. Он видит «готический» труп, который то наваливается на него всей тяжестью, то читает его книгу, щекоча бородой плечо. Это слишком напоминает сон-бред другого гоголевского художника периода «Арабесок» – Чарткова. Вообще с медицинской точки зрения состояние многих героев Гоголя сродни наркотическому опьянению, а объемные пространственные галлюцинации словно рождены сильнейшими галлюциногенами. Чартков видит, как портрет выходит из рамы, как старик с портрета садится у него в ногах и считает деньги. При этом происходит сон во сне, когда одно видение захлестывает другое и пересекается с ним. Это тоже свойственно измененному сознанию.
Наконец, любовь героя сфальсифицированных глав к Испании в зеркале пародии отражается в «Записках сумасшедшего». У псевдо-Де Квинси: «Испания всегда была для меня местом особенных наслаждений; туда уносился я мечтою, туда летели мои думы» и т.д. Гоголь: «Странная земля Испания…» И далее о «рыцарских обычаях» бить палкой по спине. Так и хочется применить к автору «Записок» сентенцию его персонажа: «…но я знаю, приятель, что тебя водит англичанин».Трудно предположить, чтобы Гоголь, истинный поэт, при всей его профессиональной ревности к чужому мастерству прошел мимо такого пассажа, не известного нам, но, похоже, отлично известного ему. Фальсификатор, в свою очередь, разбирался в предмете собственного подлога: «Действие опиума продолжало мечту, которая без того исчезла бы, как тень, и даже, могу сказать, осуществляло ее; ибо если впечатление продолжительно и сильно, если оно оставило в душе глубокие следы, то зачем называть его мечтою!»
Чего здесь больше: европейской традиции, которой были привержены не только второстепенные литераторы, но бессознательно следовали и национальные гении, коих эпоха поставляла с завидным упорством, взаимовлияний в еще не структурированной и только-только устанавливающей иерархию литературе или осознанных заимствований, чем любая словесность отнюдь не бедна? Было бы странно не прийти и к предположению не литературного свойства.
Мы практически ничего не знаем о распространении наркотиков в России XIX века. Гоголь невольно открывает нам глаза на эту еще вчера табуированную тему. Если контрабандный опиум можно было купить у торговца шалями, значит, великий галлюциногенный путь был проторен и товар пользовался спросом. Если Гоголь, практически ничего не знавший о повседневности, ввел эпизод с персиянином в одну из самых своих иллюзорных повестей, значит, ему были известны не только сомнительные переводы о действии опиума. Гоголь вырос на Украине, где маки по сию пору цветут в каждом палисаднике. Конечно, мак пищевой и мак опийный отличаются, как живой и механический соловьи, но даже пищевые сорта обладают снотворным и болеутоляющим эффектом, о чем всякий малоросс знал сызмала. Известна также сверхъестественная мнительность Гоголя относительно собственного здоровья. У него болело все и всегда. Он придумывал себе такие хворобы, которые должны были бы уложить его в гроб в ранней юности – например, на полном серьезе сообщал, что его внутренние органы находятся в перевернутом состоянии. Своему пищеварению Гоголь придавал такое значение, что это позволило его приятельнице графине Паниной сострить: «Мы все жили в его желудке». Подлинный Де Квинси называет тип, к которому принадлежал Гоголь, «самокопающимся ипохондриком». Описания Де Квинси наркотических «ломок» удивительно соответствуют странным «замираниям чувств» и фантомным болям от несуществующих болезней, терзающим Гоголя. Когда ему наскучило читать лекции в университете, он вообразил зубную боль и являлся в аудиторию с подвязанной щекой и перекошенным лицом (от зубной боли опиаты помогают наилучшим образом).
Мы далеки от мысли представить Гоголя тайным наркоманом. Но предположение, что автор «Невского проспекта» пользовался опийными препаратами в век совершенно иного отношения к наркотикам, все же более естественно, чем, например, версия гомосексуальных откровений Гоголя своему духовнику о. Матфею, не говоря уже о кощунственности самого влезания в тайну исповеди даже на уровне гипотезы. По тонкому замечанию Василия Кондратьева, «наркотик – это прежде всего образ жизни поэта». Галлюциноз творчества кончился. Гоголь не мог больше писать, сновидеть и, не «переломавшись», умер. «Самокопающийся ипохондрик» убил поэта.
Де Квинси пишет, и его переводят на русский абсолютно гоголевской фразой: «Вечно взывает он (ипохондрик. - М.К.) к разуму своему, обосновывая и тем усугубляя всякое проявление болезни, коему в противном случае при ином направлении мыслей пришлось бы, вероятно, раствориться».

Был ли Гоголь болен психически? И если болен, то чем?

Этот вопрос задавали себе современники писателя. И отвечали на него, в большинстве случаев, положительно.

- … ехали к нему, - вспоминал И.С. Тургенев, - как к необыкновенному гениальному человеку, у которого что-то тронулось в голове. Вся Москва была о нём такого мнения. Предположение о наличии у Гоголя психического заболевания содержится в воспоминаниях Аксакова.

Наблюдавшие Гоголя врачи находили у него то «нервическое состояние», то ипохондрию. Последний диагноз входил в качестве составной части в распространенную в 40-х года Х1Х столетия классификации психических заболеваний немецкого психиатра В. Гризингера, как подвид подавленности, тоски или меланхолии. Уже после смерти Гоголя предпринимались неоднократные попытки объяснить психическое состояние Гоголя. Установить тот или иной диагноз. Часть психиатров, начиная от проф. В.Ф. Чижа, написавшего в 1903 году, что у Гоголя имели место признаки «наследственного помешательства в смысле Мореля», считала его шизофреником. Другая часть предполагала, что Гоголь был болен маниакально-депрессивным психозом. Опираясь на несомненные приступы депрессии у Гоголя, и те и другие пытаются ограничить их рамками этих, в части своей трудно, диагностируемых и недостаточно четко отделенных друг от друга заболеваний. Со времен Э. Крепелина и Е. Блейлера, описавших в начале прошлого века шизофрению, в качестве самостоятельного психического заболевания, представления о ней отличались крайним непостоянством. Границы шизофрении то расширялись до невероятных размеров, вбирая в себя чуть ли не всю психиатрию, и не только её; то сужались почти до полного отрицания. Всё это не могло отразиться на позиции исследователей болезни Гоголя.

В принципе в поведении больного Гоголя было много такого, что не укладывалось в прокрустово ложе классификации психических заболеваний. Даже в последние годы оно было продуманным и вполне целесообразным. Пусть не с точки зрения, так называемого здравого смысла. Но с позиции тяжелого ипохондрика, человека подавленного депрессией, боящегося смерти и загробных мук.

В этом контексте вполне понятно обращение к догматам религии, которые обещают кающимся спасение души. Это был крик отчаяния. Но современники не расслышали его. Не разобрались в полной мере. И не пришли на помощь.

Я почитаюсь загадкой для всех, - писал Гоголь в одном из своих писем.

Никто не разгадал меня совершенно

Эти слова писателя в полной мере могут быть отнесены и к его болезни.

СМЕРТЬ ГОГОЛЯ

гоголь писатель паранойя болезнь

Обстоятельства смерти Гоголя загадочны и до конца не выяснены. Существует несколько версий. Одна из них основывается на причинах сугубо духовного свойства и принадлежит сыну С.Т. Аксакова Ивану.

- … жизнь Гоголя сгорела от постоянной душевной муки, от беспрерывных духовных подвигов, от тщетных усилий отыскать обещанную им светлую сторону, от необъятности творческой деятельности, вечно происходившей в нём и вмещавшейся в таком скудельном сосуде.

Сосуд не выдержал. Гоголь умер без особенной болезни.

Врачи, приглашенные к умирающему Гоголю, нашли у него тяжелые желудочно-кишечные расстройства. Говорили о «катаре кишек», который перешел в «тиф». О неблагоприятно протекавшем гастроэнтерите. И, наконец, о «несварении желудка», осложнившегося «воспалением». Уже позднее, большинство исследователей, вне зависимости от их диагностических пристрастий, считало, что Гоголь умер вследствие физического истощения, вызванного голодовкой на фоне тяжелейшего приступа депрессии.

Ничего не предвещало драматического развития событий. Зимой 1851-52 гг. Гоголь чувствовал себя не вполне здоровым. Жаловался, по обыкновению на слабость и расстройство нервов. Но не более того. В целом же он был довольно бодр, деятелен и не чуждался житейских радостей.

Перед обедом он выпил полынной водки, похвалил её; потом с удовольствием закусывал и после этого сделался подобрее, перестал ежиться; за обедом прилежно ел и стал разговорчивее.

Состояние Гоголя изменилось 26 января 1852 года. Ухудшению состояния предшествовала смерть Е.М. Хомяковой, бывшей в числе близких друзей писателя. Её непродолжительная болезнь, неожиданная смерть, тягостная процедура похорон повлияли на психическое состояние Гоголя. Усилили его никогда полностью не оставлявший страх смерти. Гоголь начал уединяться. Перестал принимать посетителей. Много молился. Почти ничего не ел. Священник, к которому Гоголь обратился 7 февраля с просьбой исповедать его, заметил, что писатель еле держится на ногах.

Близким Гоголь говорил о своей греховности. Он полагала, что в его произведениях имелись места, дурно влияющие на нравственность читателей. Эти мысли стали особо значимыми после беседы с Ржевским протоиреем Матвеем Константиновским, обладавшим, по словам В.В. Набокова « красноречием Иоанна Златоуста при самом темном средневековом изуверстве». Матвей Константиновский пугал Гоголя картинами страшного суда и призывал к покаянию перед лицом смерти.

В ночь с 8 на 9 февраля Гоголь слышал голоса, говорившие ему, что он скоро умрет. Вскоре после этого он сжег рукопись второго тома «Мертвых душ». Перед этим Гоголь пытался отдать бумаги гр. А.П. Толстому. Но тот отказался взять, дабы не укреплять Гоголя в мысли о скорой смерти.

После 12 февраля состояние Гоголя резко ухудшилось. Слуга А.П. Толстого, в доме которого Гоголь жил, обратил внимание хозяина на то, что Гоголь двое суток провел на коленях перед иконой. Без воды и пищи. Выглядел он изможденным и подавленным. А.П. Тарасенков, посетивший Гоголя в эти дни, писал:

Увидев его, я ужаснулся. Не прошло и месяца, как я с ним вместе обедал; он казался мне человеком цветущего здоровья, бодрым, свежим, крепким, а теперь предо мною был человек как бы изнуренный до крайности чахоткой или доведенный каким-либо продолжительным истощением до необыкновенного изнеможения. Всё его тело до чрезвычайности похудело; глаза сделались тусклы и впалы, лицо совершенно осунулось, щеки ввалились, голос ослаб, язык с трудом шевелился, выражение лица стало неопределенное, необъяснимое. Мне он показался мертвецом с первого взгляда. Он сидел, протянув ноги, не двигаясь и даже не переменяя положения лица; голова его была несколько опрокинута и покоилась на спинке кресел, пульс был ослабленный, язык чистый, но сухой, кожа имела натуральную теплоту. По всем соображениям видно было, что у него нет горячечного состояния, и неупотребление пищи нельзя было приписать отсутствию аппетита.

Умер Гоголь 21 февраля 1852 года (4 марта 1852 года по н.с.). Вплоть до последних минут он был в сознании, узнавал окружающих, но отказывался отвечать на вопросы. Часто просил пить. Его лицо, по словам А.Т. Тарасенкова было «… спокойно… мрачно». И не выражало «… ни досады, ни огорчения, ни удивления, ни сомнения».

Лечение Гоголя не было адекватным. Частично это было связано с негативным отношением Гоголя к лечению вообще («Ежели будет угодно Богу, чтобы я жил ещё - буду жив…). Врачи, приглашенные к Гоголю, не только, в силу избранной ими тактики лечения, не могли улучшить его состояние; но из-за активного неприятия Гоголем лечения, вредили.

А.Т. Тарасенков, невропатолог, занимавшийся также вопросами психиатрии, полагал, что вместо назначения слабительного и кровопускания, следовало бы заняться укреплением организма ослабленного больного, вплоть до искусственного кормления. Однако «неопределительные отношения между медиками» не позволили ему повлиять на лечебный процесс. И он счел для себя невозможным «впутываться в распоряжения врачебные».

В очерке «Николай Гоголь» В.В. Набоков разражается по этому поводу гневной филиппикой:

С ужасом читаешь до чего нелепо, и жестоко обходились лекари с жалким беспомощным телом Гоголя, хоть он молил только об одном, чтобы его оставили в покое… Больной стонал, плакал, беспомощно сопротивлялся, когда его иссохшееся тело тащили в глубокую деревянную бадью, он дрожал, лежа голый на кровати и просил, чтобы сняли пиявок, - они свисали у него с носа и полпадали в рот. Снимите, - стонал он, судорожно силясь их смахнуть, так что за руки его пришлось держать здоровенному помощнику жирного Овера.

Гоголя похоронили 24 февраля 1852 года на кладбище Данилового монастыря в Москве. На памятнике было высечено изречение пророка Иеремии:

Горьким словам моим посмеются.

Во многом непонятные и в силу этого загадочные обстоятельства смерти Гоголя породили массу слухов. Наиболее устойчивым был слух, что Гоголя похоронили заживо то ли в состоянии летаргического сна, то ли в каком-то другом напоминающем смерть состоянии. Свою роль сыграло завещание Гоголя. Гоголь просил не хоронить его « до тех пор, пока не появятся явные признаки разложения» Он боялся, что его могут посчитать мертвым во время одного из приступов «жизненного онемения».

Возможно, были ещё какие-то моменты, какие-то подспудные толчки и поводы. Потом слухи иссякли и ничем не обнаруживали себя вплоть до 31 мая 1931 года. В этот день прах писателя был перенесен с кладбища, подлежавшего уничтожению Данилового монастыря на Новодевичье кладбище. Как водится, эксгумация останков была произведена без соблюдения должных правил. Акт вскрытия могилы не пошел дальше констатации самого факта и не содержал существенных деталей. Присутствующие при этом члены комиссии - известные писатели и литературоведы, в своих последующих воспоминаниях, подтвердили справедливость популярной среди следователей поговорки, - врёт, как очевидец.

По одной версии Гоголь лежал в гробу, как и положено покойнику. Сохранились даже остатки сюртука. Часть которого писатель Лидин якобы использовал для оформления обложки принадлежавшего ему экземпляра поэмы «Мертвые души». По другой - в гробу не было черепа. Эта версия преформирована в романе М.Ф. Булгакова «Мастер и Маргарита». Как известно председателя Массолита Берлиоза похоронили без головы, которая в самый ответственный момент исчезла. И, наконец, в гробу вообще ничего не нашли. Зато в могиле обнаружили сложную вентиляционную систему. На случай воскрешения.

То, что в биографиях больших писателей реалии соседствуют с самым отчаянным вымыслом, общеизвестно. Им приписывают слова, которые они говорили; поступки, которых в действительности не было и высокие помыслы, увы, ничем себя, в части случаев, не проявившие. Гоголь в этом смысле не был исключением. Ну а в том, что вымыслы приобрели именно эту, а не какую-нибудь другую форму, нет ничего удивительного. И в том, что они зажили самостоятельной жизнью, тоже. Стоит только вспомнить коллежского асессора Ковалева, чей нос оставил своего владельца и начал жить независимо и даже вполне успешно. И, вообще, был «сам по себе».

За свой талант им приходится платить очень дорогой ценой. Чаще - здоровьем, в отдельных случаях - жизнью. Бард Владимир Высоцкий намертво пристрастился к наркотикам, танцовщик Рудольф Нуриев был нетрадиционной ориентации и, по одной из версий, таким образом заразился СПИДом, поэт Вячеслав Иванов с супругой в своей знаменитой Башне в Петербурге устраивали в 1910-х годах настоящие оргии, Александр Блок , как говорят, был хроническим алкоголиком.

Любовь и водка

А вот Владимир Маяковский , по воспоминаниям современников, пристрастия к алкоголю не имел, но зато употреблял кокаин и страдал от всевозможных маний, граничащих с помешательством. Он был невероятно, патологически брезглив и при этом без ума от всякой живности. Постоянно подбирал бездомных кошек и собак. В конце концов хозяйка квартиры, в которой жил поэт, попросила его очистить помещение от зверинца. В такую же крайность он впадал и в любви. Чего стоил один лишь «тройственный союз» - Маяковский, его самая большая любовь Лиля Брик и её муж Осип Брик. Маяковский проживал с супружеской парой в одной квартире и оплачивал все их счета. Сама Лиля уверяла, что с мужем интимные отношения прекратила задолго до того, как попала в постель к известному поэту, что Ося просто по-дружески скрашивает её жизнь. «Я любила, люблю и буду любить Осю больше, чем брата, больше, чем мужа, больше, чем сына. Про такую любовь я не читала ни в каких стихах…» - уверяла Лиля. И в то же время провоцировала поэта, чтобы держать его «в поэтическом раже». «Володя такой скучный, он даже устраивает сцены ревности!» - удивлялась она Маяковскому. Эта пытка любовью Маяковскому пошла на пользу - когда Лиля на пару месяцев отказала поэту и от дома, и от тела, потребовав, чтобы он сначала писал, а уж потом любил, измученный Маяковский выдал целую кипу шедевров.

«Шарлатан» и «скандалист» Сергей Есенин своего пьянства не стыдился: «То ли ветер свистит /Над пустым и безлюдным полем, /То ль, как рощу в сентябрь, /Осыпает мозги алкоголь». Из-за неуёмного возлияния и прилюдных скандалов Есенину даже настоятельно советовали подлечиться в психиатрической больнице. Его друг Анатолий Мариенгоф писал: поэт настолько искалечил себя выпивкой, что «от первой, утренней, рюмки у него уже темнело сознание».

Средство от одиночества

Михаил Булгаков о своём пороке - увлечении морфием - написал рассказ «Морфий». «Михаил был морфинистом, и иногда ночью после укола, который он делал себе сам, ему становилось плохо, он умирал. К утру он выздоравливал, однако чувствовал себя до вечера плохо. Но после обеда у него был приём, и жизнь восстанавливалась. Иногда же ночью его давили кошмары. Он вскакивал с постели и гнался за призраками. Может быть, отсюда и стал в своих произведениях смешивать реальную жизнь с фантастикой», - рассказывал в своей книге Леонид Карум, муж сестры Булгакова.

Булгаков пристрастился к морфию, будучи совсем молодым врачом, когда вместе с женой Татьяной Лаппа был назначен в провинцию земским лекарем. «У морфиниста есть одно счастье, которое у него никто не может отнять, - способность проводить жизнь в полном одиночестве. А одиночество - это важные, значительные мысли, это созерцание, спокойствие, мудрость... Мне ни до чего нет дела, мне ничего не нужно, и меня никуда не тянет» - так оправдывал свой порок писатель.

«Что с тобой, что случилось?.. У тебя, как я знаю, есть чудовищная русская привычка пить именно с горя, с тоски, с хандры, с разлуки…» - напишет в письме к актрисе Валентине Серовой поэт Константин Симонов. Жизнь одной из самых красивых женщин Советского Союза разрушил алкоголь, из-за него она потеряла семью, дочь - суд лишил Серову родительских прав, а молва - доброго имени: о ней говорили уже не как о прекрасной актрисе, но как о вконец спившейся женщине.

Увлечением Петра Ильича Чайковского были красивые юноши. Говорят, что в советские времена некоторые его письма фривольного содержания были надёжно спрятаны - чтобы не порочить облик композитора, но в период перестройки их рассекретили. Вот отрывок из якобы письма Петра Ильича Чайковского к его брату Модесту: «Представь себе! Я даже совершил на днях поездку в деревню к Булатову, дом которого есть не что иное, как педерастическая бордель, - пишет Чайковский брату. - Мало того что я там был, но я влюбился как кошка в его кучера!!! Итак, ты совершенно прав, говоря в своём письме, что нет возможности удержаться, несмотря ни на какие клятвы, от своих слабостей». По одной из версий, умер Чайковский не от холеры, как принято считать, а покончил с собой, терзаясь муками из-за своих «неправедных» увлечений.

А как у них?

Поэт Шарль Бодлер был выпивохой и покуривал опиум, Эдгар Аллан По тоже не чурался рюмки-другой, однажды так напился, что нашли его в канаве. До больницы писателя довезти успели, но не спасли. Писатель Эрих Мария Ремарк глушил душевную и физическую боль от войны алкоголем, а Оноре де Бальза к баловался… кофеином - пил по 20-30 кружек кофе в день, что врачи считали болезненной привязанностью, спровоцировавшей смертельный недуг. Льюис Кэрролл , как заверяют некоторые биографы, писал свою «Алису в Стране чудес» под воздействием опиума.

Мнение эксперта

Александр Полеев, психотерапевт : «Злоупотребление алкоголем, наркотиками, эмоциональная неустойчивость - это очень естественно для артистической среды. Потому что люди искусства создают то, чего раньше не было. Ремесленник, даже самый квалифицированный, создаёт что-то обыденное. А художник творит произведение искусства, которое должно взволновать тысячи зрителей или читателей. Это требует огромного душевного напряжения, и это напряжение истощает. Чем вылечить душевную травму? И многие берутся за бутылку...

Они сжигают себя изнутри алкоголем, наркотиками, но прежде всего они сжигают себя творчеством. Да, у Есенина был успех, но он всё равно пил. А всё потому, что успех большой роли не играет. Что значит успех в творчестве? Сегодня ты написал хорошее стихотворение. Но ты уверен, что завтра напишешь такое же? Гарантий нет никаких. Из-за такой жизненной нестабильности человек и начинает впадать в крайности».

“…Все мне бросилось разом на грудь. Нервическое расстройство и раздражение возросло ужасно, тяжесть в груди и давление, никогда дотоле мною не испытанное, усилилось… К этому присоединилась болезненная тоска, которой нет описания. Я был приведен в такое состояние, что не знал решительно, куда деть себя, к чему прислониться. Ни двух минут не мог я остаться в покойном положении ни на постели, ни на стуле, ни на …”

Так в часы очередного приступа депрессии описывал свое состояние Николай Васильевич Гоголь (1809-1852). Определить болезнь, мучившую великого писателя, исследователи пытались два века подряд.

Но лишь недавно, сопоставив все факты и описания, ситуацию как будто удалось прояснить. Живи Николай Васильевич в XXI веке, в его медицинской карточке с большой вероятностью появился бы суровый диагноз : маниакально-депрессивный психоз .

На роду написано

Вполне вероятно, что свой недуг Николай Васильевич унаследовал от родителей. Отец писателя, дворянин Василий Гоголь-Яновский, страдал приступами, во время которых впадал то в жестокую тоску “от страшных воображений”, то вдруг становился неудержимо веселым. Он свято верил в сны: однажды ему приснилась его невеста - семимесячная соседская девочка.

14 лет Василий Гоголь ждал, пока героиня его сновидения, Маша Косяровская, подрастет, чтобы жениться на ней. Сон оказался пророческим, и вскоре после свадьбы у четы Гоголей родился маленький Никоша - будущее светило мировой литературы. У матери Гоголя водились свои “тараканы в голове”, да такие, что школьные товарищи Николая открыто называли ее ненормальной.

Мария Гоголь-Косяровская была либо чересчур весела и делала бессмысленные покупки на последние деньги из семейного бюджета, либо становилась мрачной и часами сидела в одной и той же позе. Она же до смерти напугала маленького сына рассказами о Страшном суде и буднях в аду. С тех пор, по словам биографов, Гоголь постоянно жил “под террором загробного воздаяния”. Исследователи считают, что и у матери, и у отца писателя были симптомы, весьма напоминающие маниакально-депрессивный психоз. А если им страдают оба родителя, в 67% случаев болезнь передается ребенку.

Болезнь Н.В.Гоголя

Официально это расстройство эмоциональной сферы признали только в начале XX века. Для недуга характерно чередование фаз: маниакальной - с необычайным душевным подъемом, повышенной двигательной активностью и ускоренным мышлением - и депрессивной, когда все валится из рук, а тело и ум как будто впадают в спячку. Приступы длятся по несколько недель или месяцев и разделяются светлыми промежутками - гипоманией и субдепрессией.

По предположениям исследователей, болезненная наследственность проснулась в Николае Васильевиче в 21 год, причем в гипоманиакальной фазе. Ничего не подозревая, Гоголь в это время работал над произведением “Вечера на хуторе близ Диканьки “. Для писателя это был период невероятного подъема, упоения, повышенного физического и умственного тонуса.

После анализа всего творческого пути Н. Гоголя с учетом фаз его болезни выяснилось, что лучшие свои произведения он написал в гипоманиакальном или маниакальном состоянии, когда перо буквально летало по бумаге, лихо закручивались сюжеты. В такие дни писатель Н.В. Гоголь становился безудержно веселым, мог прямо посреди улицы пуститься в пляс. Но за периодами подъема следовала фаза депрессии: в эти дни Гоголь вымучивал каждое слово, но проза, выходившая из-под его пера, была блеклой, серой, невыразительной.

Депрессия напрочь отбирала у Гоголя сон и аппетит - он ужасно худел. При маниакально-депрессивном психозе нарушаются , и обмены. В клетках накапливаются продукты обмена, рушится кислотно-щелочной баланс. Даже при нормальном в моменты обострения болезни люди быстро теряют в весе. В периоды мании Гоголь страдал обжорством и булимией, но в месяцы депрессий худел настолько, что по его телу, как писал сам Николай Васильевич, можно было “изучать полный курс анатомии: до такой степени оно высохло и сделалось кожа да кости”. Всего исследователи и биографы насчитали у писателя четыре приступа депрессии, промежутки между которыми становились все меньше и меньше, а сама болезнь с каждым разом усугублялась.

Ощущения больного маниакально-депрессивным психозом Николай Васильевич сполна передал в своих записях: “Я был болен, очень болен, и еще болен доныне внутренне. Болезнь моя выражается такими страшными припадками, каких никогда еще со мною не было; но страшнее всего мне показалось то состояние, которое всякий образ, пролетавший в мыслях, обращало в исполина, всякое незначительно-приятное чувство превращало в такую страшную радость, какую не в силах вынести природа человека, и всякое сумрачное чувство претворяло в печаль, тяжкую, мучительную печаль, и потом следовали обмороки, наконец, совершенно сомнамбулическое состояние… Меня томит и душит все, и самый воздух”.
У Гоголя была мания сожжения своих литературных сочинений. За всю жизнь он совершал этот акт около 10 раз. Второй том поэмы “Мертвых душ” трижды предавал огню, и всякий раз в тот момент, когда произведение уже практически было готово к изданию!

Коллекция страхов Гоголя

На пике приступов Гоголя посещали страшные галлюцинации. Он слышал , обвиняющие его в греховных поступках и предрекающие жуткие наказания, видел умерших, картины ада. Душевная болезнь вытащила из подсознания и превратила рассказы о потустороннем мире, услышанные в детстве и испугавшие маленького Николая, в фобию Страшного суда и ада. Вообще, психиатры-клиницисты, изучавшие историю болезни писателя, насчитали у Гоголя по меньшей мере шесть фобий .

Кроме ужаса перед адом, у Николая Васильевича отмечалась тафефобия - страх быть погребенным заживо. Последние одиннадцать лет жизни, с конца 1840 года, писатель спал (точнее, дремал) исключительно сидя в кресле: горизонтальная поверхность кровати ассоциировалась у него со смертным одром. Он боялся уснуть и очнуться в могиле.

У Гоголя действительно были нарушения сна: – изнурительная бессонница, кошмарные сновидения, а в начале 40-х годов он несколько раз впадал в очень глубокий и продолжительный летаргический сон. Первую главу “Выбранных мест из переписки с друзьями” он начинает такими странными словами: “Находясь в полном присутствии памяти и здравого рассудка, излагаю здесь свою последнюю волю. Завещаю тела моего не погребать до тех пор, пока не покажутся явные признаки разложения.

Упоминаю об этом потому, что уже во время самой болезни находили на меня минуты жизненного онемения, сердце и пульс переставали биться…” Вот уже два века подряд ходит по миру легенда о сбывшихся опасениях писателя. Спустя 79 лет после смерти Гоголя его прах был перезахоронен. По словам одного из очевидцев этого действа, писателя Лидина - к слову, известного фантазера и выдумщика, - тело Гоголя нашли в скорченном положении, а внутренняя обивка гроба была искусана и исцарапана.
После смерти Н. Гоголя различными авторами были выдвинуты следующие версии: летаргический сон с последующей гибелью в могиле от недостатка кислорода, намеренное лишение себя пищи с развитием тяжелой алиментарной дистрофии, отравление или самоотравление каломелем, спинная сухотка, брюшной тиф, депрессивный психоз с отказом от пищи и другие.
У Гоголя была фобия отравления лекарствами (прописанные врачами препараты, он категорически отвергал) и танатофобия , или страх внезапной смерти: он боялся панически умирающих, умерших и церемонии похорон. Помимо этого писателя одолевал ужас перед профессиональной смертью. Гоголя била дрожь при мысли о том, что из-за тяжелого недуга он не сможет выполнить самую главную творческую работу его жизни - написать трехтомник “Мертвых душ”. Терзал его душу еще один - перед болезнями, особенно - перед неизлечимыми.

Последние двадцать лет жизни мнительный Гоголь обследовался у множества врачей, за исключением психиатра, и все ему ставили разные диагнозы: “нервическое расстройство”, “ипохондрия”, “болезнь печени”, “катар кишок”, “спастический колит”, “поражение нервов желудочной области”, “геморроидальная болезнь” и т. п. Но сказать с уверенностью, что именно гнетет прославленного пациента, не мог никто. Депрессии Гоголя сопровождались болями в пояснице, животе, голове, продолжительными запорами, мучительными спазмами в груди и сердце. Это была чистая : в симптомах телесных находила выход его душевная болезнь.

В последние 10 лет жизни муза практически не посещала Гоголя. Публика, с восторгом ходившая на постановки “Ревизора “, зачитывавшаяся “Тарасом Бульбой “, “Вечерами на хуторе …” и “Мертвыми душами “, ждала от писателя новых шедевров, но тот молчал. Окружающие замечали, как резко изменился характер писателя.

Некогда живой и жизнерадостный, у него проявился еще один симптом маниакально-депрессивного психоза – психическая анестезия , или скорбное бесчувствие : Гоголь стал безучастным и равнодушным ко всем земным радостям и печалям. Часами он мог сидеть неподвижно, уставившись в одну точку, и трудно было сказать, спит ли он наяву или думает свою невеселую думу.

Вверх по лестнице

Последняя депрессия накатила на писателя после внезапной смерти его близкой приятельницы Е. М. Хомяковой. С невероятной силой он вдруг почувствовал, что должен умереть. В феврале 1952 года начался Великий пост, и Николай Васильевич, и без того проживавший депрессию в голоде, вовсе отказался от пищи. В последние годы он был болезненно религиозен и считал себя невероятным грешником.

Поддержать дух писателя в пост прибыл его духовный наставник, отец Матфей. Вместо поддержки он потребовал ужесточения поста и призвал Гоголя оставить богопротивное писательство, сжечь последнюю редакцию второго тома “Мертвых душ”. Однажды он так запугал Николая Васильевича перспективами адского возмездия, что слуги слышали, как писатель кричал: “Оставьте! Слишком страшно!” В ночь с 11 на 12 февраля Гоголь сжег единственный экземпляр продолжения “Мертвых душ”.

Как умер Н.В. Гоголь

Три недели практически полного отказа от пищи и ограничений в воде, ночные бдения и самоистязание молитвами сделали свое дело. Истощение Гоголя достигло своей крайне точки: не подходивший одиннадцать лет к постели, в один из дней он повалился на нее в халате и сапогах и больше никогда уже не вставал. Возле него был собран консилиум врачей, которые долго не могли определиться с диагнозом и методом лечения.

Подозревали воспаление кишечника, брюшной тиф, “религиозную манию” с голоданием и истощением. Но сошлись почему-то на менингите, хотя большинство классических признаков этой болезни у Николая Васильевича совершенно отсутствовало. Вместо усиленного кормления, которое могло вернуть к жизни изнуренного больного, врачи насильственно лечили писателя холодными обливаниями, прикладывали к его носу пиявок, обкладывали тело горячими хлебцами и капали на голову едкий спирт. Гоголь просил оставить его, но эскулапы продолжали свое дело.

Отдых Николай Васильевич нашел лишь ночью. В полузабытьи он кричал: “Лестницу мне, лестницу!” Когда-то в детстве бабушка рассказывала ему о лестнице, которую ангелы спускали с неба. Чтобы попасть в рай, на седьмое небо, нужно было преодолеть семь ступеней… Когда наутро после дня насильственной терапии врачи вернулись для продолжения “лечения”, их пациент уже предстал перед Богом. Гоголь Н. В. умер во сне. Так, по преданию, уходят люди, которых любит Господь.

МАРИНА КУДИМОВА
Москва

ГОГОЛЬ И...

ГОГОЛЬ И ПОСТ

На Руси никто с голоду не умирал
(Русская пословица)

Голод - лучший повар
(Пословица многих народов)

Всю жизнь Гоголь думал, что пишет про жизнь. Вот каламбур! Но еще Василий Розанов отметил мертвую недвижность гоголевского пейзажа. А уж о его некрофильском любовании смертью, об эстетическом предпочтении мертвого живому фрейдисты и неофрейдисты написали тома. Всю жизнь Гоголь был страшным обжорой, чревоугодником, если выражаться катехизическим языком. Или, если перейти на язык психиатров, изучающих пищевые расстройства, страдал булимией. Сестра Гоголя Ольга рассказывала о брате Николаше: "Он и сам был большой лакомка, и иногда один съедал целую банку варенья. И если я в это время прошу у него слишком много, то он всегда говорил: "Погоди, я вот лучше покажу тебе, как ест один мой знакомый, смотри - вот так, а другой - этак".

Здесь надо сразу сказать, что чревоугодие хотя и является в христианском реестре безусловным грехом, но отнюдь не смертным и даже не самым тяжким в силу его неустранимости. Об этом много написано у Отцов Церкви. Святой Иоанн Лествичник называл обжорство "притворством чрева". Вероучитель Иоанн Кассиан Римлянин писал: "...и чрезмерное желание плотского удовольствия, и отвращение от пищи возбуждаются врагом нашим. Чревоугодия никак нельзя пресечь, как прочие пороки, или совершенно истребить, а только излишние возбуждения и пожелания его силою души можно ограничить, обузить". Интересно сопоставить слова вероучителя с русской поговоркой: голод в мир гонит. То есть, отвлекает, тдаляет от духовного. В этом смысле русский народ создал пословицу и посолонее приведенной: голодный и владыка хлеба украдет. И, чтобы закончить с фольклором, приведем еще один пример, напрочь опровергнутый автором "Мертвых душ": никто с поста не умирает.

Великий актер Щепкин утверждал, что из Гоголя получился бы первоклассный повар. А умер несостоявшийся повар, заморив себя голодом, не в состоянии проглотить ни куска, ни ложки бульона. То есть от противоположности булимии - анорексии, болезни девочек-подростков, терзающихся от каждого лишнего грамма. Глубина оснований, по которым Гоголь прекратил принимать пищу, вряд ли делает его поступок более разумным или взрослым. Аскеты всех мировых религий, прежде чем сесть на голодный паек, проходят стадии духовных посвящений, которые Гоголю не были попущены: ни одно вероучение не одобряет и не поощряет сверхсильного поста.

Масленая неделя в последний год жизни Гоголя - 1852-й - началась 5 февраля. О том, что "повар" начал поститься впрок, есть множество свидетельств. Друг Гоголя Степан Шевырев встретился с ним накануне - 4-го числа. Гоголь сообщил ему, что "...решился попоститься и поговеть". Шевырев поинтересовался: "Зачем же на масленой?" - "Так случилось..."

Надо сразу отметить, что в истории болезни и смерти Гоголя множество пробелов и неясностей, связанных и с психическим состоянием больного, и с мистической тайной, которая, несомненно, присутствовала в этой истории. Связана л она с тайной исповеди или с сокрытием неких сведений от исповедника, мы гадать не будем. Фигура Гоголя на студеном ветру Девичьего поля, не решающегося войти в храм преподобного Саввы Освященного, маячит немым укором перед глазами
всякого исследователя, касающегося этой запретной темы.

Далее Шевырев записывает: "5-го он жаловался мне на расстройство желудка..." Желудочную версию Гоголь придумал давно и использовал так широко, что его восторженная поклонница графиня Репнина заметила: "Мы все жили в его желудке". В течение долгих лет Гоголь утверждал, что у него "кишки перевернуты", то есть его пищевой тракт представляет собой как бы антимир. Слово художника столь беспрецедентного дарования имеет свойство сбываться и играть с произносителем весьма злые шутки. Тем более что многие герои Гоголя по отношению друг другу представляют собой тоже перевертыши, обратные преспективы. Вспомнить хоть Ивана Ивановича с Иваном Никифоровичем, которых автор сравнивает с редьками - одна хвостом вверх, другая - вниз.

По общему мнению, Гоголь погиб от неправильного лечения, тогда как привело его к фактическому самоубийству прежде всего острое влечение к смерти. О масленичном говении Гоголя пишет и М. Погодин, и, конечно, доктор Тарасенков. Алексей Терентьевич Тарасенков лечил Н. В. Гоголя во время последней его болезни. Не чуждый писательства, он оставил нам книгу "Последние дни Н. В. Гоголя (описание его болезни)". Тарасенков единственный из медиков, наблюдавших угасание Гоголя и предпринимавших часто экзотические попытки его спасти (обкладывание горячим хлебом!), понимал душевное состояние пациента и сострадал ему. Вот что пишет добрый доктор о первых шагах писателя к своеобразной эвтаназии: "...по некоторым уставам не дозволяется вовсе употреблять никакой пищи. Гоголь... по-видимому, старался сделать более, нежели предписано уставом... от пищи воздерживался до чрезмерности: за обедом употреблял только несколько ложек овсяного супа на воде или капустного рассола".

Анамнез Гоголя приводит к заключению о вреде поста для человека, по классификации восточной медицины воплощающего стихию ветра, то есть наделенного нервной организацией весьма подвижного типа, склонного к меланхолии и плохо сохраняющего все виды энергии (известно, что Гоголь страшно мерз и не мог согреться ни у какой печки). Вот что говорил доктору в хорошую минуту сам пациент: "Нередко я начинал есть постное по постам, но никогда не выдерживал: после нескольких дней пощения я всякий раз чувствовал себя дурно и убеждался, что мне нужна пища питательная". Выскажем и общеизвестное: православный пост никак не связан с голоданием или диетой, вопреки практике многих неофитов. У Степана Писахова есть чудесный сказ "Как купчиха постничала". Несмотря на иронию, продукты, потребляемые чревоугодной купчихой, вполне гожи для поста и формально не ведут к его нарушению.

Нельзя сказать, что люди, окружающие писателя, отнеслись к его состоянию легкомысленно. Помимо приходской Церкви Саввы Освященного на Девичьем поле, куда больной ездил, пока мог передвигаться и пока неведомая нам причина не остановила его на пороге, Гоголь отстаивал долгие службы в домовой молельне графа Александра Петровича Толстого, человека строгой православной жизни, у которого писатель провел последние месяцы своего земного пути. Заметив изнурение Гоголя, граф посоветовал ему причаститься, не продолжая приготовительного говения. Но, вкусив после причащения (7-го февраля) просфору, Гоголь стал сокрушаться так, будто наелся бифштексов с кровью, называя себя обжорой, окаянным, нетерпеливцем и пр. Тогда граф Толстой прекратил домашнее богослужение, как водится, перепутав причину и следствие. Михаил Семенович Щепкин, помня Гоголя большим лакомкой, пригласил его на блины, расписав угощение во фламандских красках. Великий лицедей надеялся поправить дело с помощью благотворительного представления. Не тут-то было! Гоголь приехал к Щепкину за час до обеда, передав прислуге извинения и сказав, что зван обедать в другое место, то есть проявил типичную для безумца хитрость. После чего вернулся домой и, разумеется, не взял в рот маковой росинки. Возможно, стояние у храма, чему был случайный свидетель, пришлось именно на этот часовой промежуток.

Священника с Девичьего поля пригласили в дом к Толстому в надежде, что ему удастся увещевать голодаря. Батюшка всеми доступными способами убеждал Гоголя не чинить себе вреда, сам ел при нем постную, но сытную пищу. Чтобы отвязались, Гоголь проглотил ложку масла и почувствовал себя еще хуже. Граф Толстой кинулся к знаменитому владыке Филарету (Дроздову), полагая, что уж этот авторитет подействует, тем более что, решив умереть, Гоголь просил графа передать митрополиту многие из его сочинений на хранение. Владыка, узнав о состоянии писателя, прослезился и просил передать ему, что дело не в посте, а в послушании и Церковь требует, чтобы больные предавались воле врача. Ни малейшего действия рекомендации не возымели. Тогда обратились к светским средствам и послали за магнетизером с булгаковской фамилией Альфонский, дабы он покорил волю больного и заставил его принимать пищу под гипнозом. Гоголь выпил чашку бульона, что вызвало всеобщее оживление, и на этом "завязал" с едой окончательно. На исходе первой недели поста все осознали, что дело слишком серьезно, и вновь призвали доктора Тарасенкова. Чтобы понять картину, явившуюся его глазам, придется прибегнуть к пространной цитате:

"Увидев его, я ужаснулся. Не прошло и месяца, как я с ним вместе обедал; он казался мне человеком цветущего здоровья, бодрым, свежим, крепким, а теперь передо мною был человек, как бы изнуренный до крайности чахоткою или доведенный каким-либо продолжительным истощением до необыкновенного изнеможения. Все тело его до чрезвычайности похудело; глаза сделались тусклы и впали, лицо совершенно осунулось, щеки ввалились, голос ослаб, язык трудно шевелился от сухости во рту, выражение лица стало неопределенное, необъяснимое. Мне он показался мертвецом с первого взгляда…"

Роль врачей - и телесных, и духовных - становилась воистину роковой. О влиянии на вечного неофита-Гоголя его духовника отца Матфея (Ржевского) написано слишком много, чтобы повторяться. Вот лишь одна из максим, которую испытывал ревностный уставщик на впечатлительном до крайности, утонченном до прозрачности, взвинченном до экзальтации Гоголе: "Устав Церковный написан для всех; все обязаны беспрекословно следовать ему; неужели мы будем равняться только со всеми и не захотим исполнить ничего более?" Гоголь захотел... и совершил серьезнейший с точки зрения христианина грех - перестал бороться за жизнь в себе. Унес ли отец Матфей тайну Гоголя, исповедовавшегося ему незадолго до смерти, или тайну сию скрывает Господь от непосвященных? Или, напротив, она доступна всякому, имеющему очи? Не станем льститься тщетными догадками.

Поведение Гоголя-больного необходимо четко отделить от мотивов Гоголя-верующего, Гоголя кающегося. И поведение это снова приводит к мысли о невротическом расстройстве, именуемом анорексией. В частности, анорексики в большинстве убеждены, что питаются вполне достаточно, и самое сложное - доказать им, что это не так. Гоголь уверял Тарасенкова, что он сыт и "ест довольно". Тарасенков, к сожалению, не был психиатром и специалистом в области человеческого поведения. Аргументов в пользу питания у него не нашлось. Что и говорить, пациент попался не простой, да еще с тяжелой наследственностью. Обстоятельства смерти отца Гоголя позволяют предположить, что он страдал некой формой нервного заболевания сродни мании.

Это достаточно известная гипотеза. Но сестра писателя Ольга рассказывает следующее об их матери: "После смерти отца мать была убита горем, ничего не хотела есть и довела себя до того, что ее насильно заливали бульоном и не могли раскрыть рта, - стиснуты зубы - и ей чем-то разжимали зубы и вливали бульон". Если верить, что и отец перед концом отказался от пищи, получаем картину превосходную. К слову сказать, никакой пищи не могла принимать перед смертью Пульхерия Ивановна, героиня повести "Старосветские помещики". А так автор описывает в "Вие" сотника, скорбящего по убиенной дочери: "Заметно было, что он очень мало употреблял пищи, или может быть даже вовсе не касался ее". Трудно назвать эти эпизоды случайными.

Борьба с лишним весом, принимающая характер невроза, обусловлена, азумеется, не только внешним стандартом. Многие психологи считают, что подсознательная установка морящих себя голодом подростков - страх превращения во взрослых. В последние дни, уже не вставая с постели и ни с кем не говоря, Гоголь постоянно писал на длинных бумажных полосах одну и ту же Евангельскую фразу: "Аще не будете малы, яко дети, не внидете в Царствие Небесное". Но если Спаситель, кажется, подразумевал состояние души, то Гоголь имел в виду телесную "малость", попросту говоря, худобу. В. С. Аксакова вслед за Тарасенковым вспоминала: "Мы все были поражены его ужасной худобой. "Ах, как он худ, как он худ страшно!" - говорили мы..." Что знаем мы о гении человеческом, если даже это спародировал Гоголь заведомо в 10-й главе "Мертвых душ": "Все подалось: и председатель похудел, и инспектор врачебной управы похудел, и прокурор похудел, и какой-то Семен Иванович, никогда не называвшийся по фамилии... даже и тот похудел". А в главе 11-й устами учителя Павлуши Чичикова дословно предсказал собственный конец: "...Вот ты у меня постоишь на коленях! ты у меня поголодаешь!"

ГОГОЛЬ И ОПИУМ

МАРИНА КУДИМОВА - поэт, публицист, эссеист. Родилась в Тамбове. Окончила Тамбовский педагогический институт (1973). Печатается с 1969. Автор книг стихов: "Перечень причин", М., 1982; "Чуть что", М., “Современник”, 1987; "В антракте, в провинции", Копенгаген, 1988 (на датском и русском языках) ; "Арысь-поле", М., “Современник”, 1989; "Область", М., “Молодая гвардия”, 1990. Публиковала стихи в журналах и альманахах "Апрель", "Волга", “Знамя”, "Новый мир", "Столица", “Кредо”, "Континент" и других. Произведения М. Кудимовой переведены на английский, грузинский, датский языки. Член Русского ПЕН-центра (1991). Лауреат нескольких литературных премий, в том числе - журнала “Новый мир” (2000). Председатель жюри Илья-премии. Живет в Переделкине.